Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я люблю с вами беседовать, — говорила Елена, — без всяких посягательств на вашу свободу.
Поздние беседы наши продолжались»[53].
Комментарием к этим строкам могут служить письма Фета его близкому другу и родственнику И. П. Борисову: «...Я встретил девушку — прекрасного дома и образования — я не искал ее — она меня; но — судьба, и мы узнали, что были бы очень счастливы после разных житейских бурь, если бы могли жить мирно, без всяких претензий на что-либо; это мы сказали друг другу, но для этого надобно — как-либо и где-либо! Мои средства тебе известны — она тоже ничего не имеет»[54].
Через год он уже уверен: «Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений. Она передо мной чище снега...»[55]
В мемуарах соответствующий эпизод описан намеренно литературно и выглядит как фрагмент романа:
«— Елена, — сказал я однажды, засидевшись за полночь, — завтра утром я решительно поблагодарю добрейших хозяев, дружески пожму вам руку и окончательно уеду. Так продолжать нельзя. Никто не может не видеть этого, и все осуждение падет, конечно, не на меня, а на вас.
— Мы ничего дурного не делаем, — спокойно отвечала она, — а лишать себя счастья отрадных бесед из-за суждений людей, к которым я совершенно равнодушна, я не считаю основательным»[56].
Каковы в действительности были отношения между Фетом и Марией Лазич, насколько близко они сошлись, останется, конечно, тайной. Можно, однако, предположить, хотя бы по употребленной Фетом в письме фразе «умоляет не прерывать наших отношений», что они были не просто дружескими и не ограничивались разговорами и совместным обсуждением книг. Так было или иначе, но отношения эти длились около полутора лет. Мария была увлечена поэзией, стихи Фета любила и его дар воспринимала очень серьезно. Ее литературные вкусы совпадали с предпочтениями Фета. Фортепианной игрой Марии был очарован сам Ф. Лист, с которым она встретилась в Елисаветграде в 1847 году во время его турне по России. Ничего более конкретного и определенного невозможно сказать об этой девушке, все сведения о ней так или иначе исходят от самого Фета. Следы реальных воспоминаний отразились в поэзии, но переплавились в иной состав, стали частью вымышленного мира.
Вот фрагмент поэмы Фета, в котором тень умершей возлюбленной является к нему, как к Данте тень Беатриче:
О, нет — не сон и не обман пустой:
Ты воскресила сердца злую муку.
Как ты бледна, как лик печален твой!
И мне она, подняв тихонько руку, —
«Утишь порыв души твоей больной»,
Сказала кротко. Сладостному звуку
Ее речей внимая с умиленьем,
Пред светлым весь я трепетал виденьем.
«Мой путь окончен. Ты еще живешь,
Еще любви в груди твоей так много,
Но, если смело, честно ты пойдешь,
Еще светла перед тобой дорога.
Тоской о прошлом только ты убьешь
Те силы, что даны тебе от Бога.
Бесплотный дух, к земному не ревнуя,
Не для себя уже тебя люблю я.
Ты помнишь ли на юге тень ветвей
И свет пруда, подобный блеску стали,
Беседку, стол, скамью в конце аллей?..
Цветущих лип вершины трепетали...
Ты мне читал «Онегина».
Конечно, «Онегина»! Все отсылки к нему неслучайны в этой истории. Описанную сцену венчает многозначительный финал:
Да, счастья было в этот миг так много,
Что страшно больше и просить у Бога.
И однако Фет точно знал, что связывать себя с Марией браком он не станет, сознательно отказывался от счастья, которое в этот момент было «так возможно, так близко», воспринималось как совершенно естественное. В этом решении есть, конечно, психологическая загадка, над которой бьются биографы Фета. Многие из них сходились в том, что он был человеком двойственным. Мир поэтического творчества, наполненный светлыми красками, ясными, прозрачными образами, акварельными оттенками, мимолетными видениями, тонкими душевными переживаниями, отражал одну сторону его личности, и совсем другим, мрачным, депрессивным, тяжелым, неуживчивым Фет представал перед своими близкими и друзьями. А. Григорьев писал о нем, увязывая эти две стороны личности Фета в единую систему: «С способностью творения в нем росло равнодушие. Равнодушие ко всему, кроме способности творить, — к Божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности, к самому себе, как скоро он переставал быть художником. Так сознал и так принял этот человек свое назначение в жизни...»[57]
Фет словно подтверждает эту характеристику. В письме И. П. Борисову предположительно начала осени 1850 года он сообщает об утрате чувства к Марии: «Давно подозревал я в себе равнодушие, а недавно чуть ли не убедился, что я более чем равнодушен. Итак, что же — жениться — значит приморозить хвост в Крылове[58] и выставить спину под все возможные мелкие удары самолюбия. Расчету нет, любви нет, и благородства сделать несчастие того и другой я особенно не вижу»[59]. Особенно ужасает, конечно, холодный расчет, о котором Фет никак не может и не хочет забывать не только в минуты равнодушия, но в период сильной влюбленности, который вторгается во все жизненные планы, коверкает его судьбу.
К лету 1850 года относится шедевр интимной лирики Фета. Каждый школьник знает его наизусть как хрестоматийный текст. Генетически он тоже связан с Марией Лазич:
Шепот, робкое дыханье.
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!..
Считается, и в этом есть, конечно, резон, что Фет относился к тем поэтам, которые строго отделяют свою биографию от поэзии. Как говорила Ахматова: «Лирические стихи лучшая броня, лучшее прикрытие. Там себя не выдашь»[60]. Герой его стихотворений чаще всего заведомо не он, иногда даже не совсем понятно, к какому полу он принадлежит, Фет как будто избегает точных указаний на грамматический род[61]. Делать выводы о биографических обстоятельствах Фета, исходя из сюжетов его лирических текстов, не только трудно, но и непродуктивно. Одним словом, всё говорит о крайней внутренней раздвоенности, как раздвоен он был между дворянским укладом своего детства и бюргерским происхождением, между русскими и немецкими корнями, между фамилиями Фет и Шеншин. Не случайно поэт был подвержен тяжелым психическим состояниям, не раз ставившим его на грань самоубийства. Как пишет о нем А. Григорьев, «этот человек должен был или убить себя, или сделаться таким, каким он сделался». Таков был способ выжить.
Фактически простившись с Марией, Фет еще несколько раз давал волю чувствам и приезжал в Федоровку, чтобы увидеть ее. И как сам писал об одном из таких свиданий, «восторженная наша встреча не повела ни к какой развязке, а только отозвалась на нас еще более тяжкою и безнадежною болью». И. П. Борисову он сообщает: «Пойду в поход — себя не жаль, потому что черт же во мне, а жаль прекрасного созданья. Не пугайся, что я говорил ей о тебе и всех, кого люблю, — она верней меня; но теперь ей, верно, не до тебя...»[62]
С какой тоской боролась жизнь моя
Со дня разлуки, — от тебя не скрою, —
признается героиня фетовской поэмы.
